09.05.2013 в 05:37
Пишет второй раз не монпарнасс:Так как своих идей у меня нет, а Грантер мне разрешил -
ай презент ю
Грантер-практикант, Анжо-журналист, на идею баорель разбил газель и монпарнасс танцует джаз и для них же.
Пейринг: Грантер/Анжольрас, плюс три побочных на заднем плане
Рейтинг: R
Размер: ~ 3900 слов
Примечание: студенты журфака и их друзья во всей красе.
мат, цинизм, Бегбедер и никакого секса
Почему мы все гонимся за красотой? Потому что мир уродлив до тошноты. Нам хочется быть красивыми, ибо хочется стать лучше.
- 99 франков
- 99 франков
- Эй, - зовет голос Эпонины сквозь темную вату, - Опоздаешь, Эр.
Грантеру насрать. Ему насрать так, как и должно быть насрать наутро после двух бутылок виски, экзамены кончились, он даже все сдал, и он – охуеть – долбаный отличник, и это только лишний раз подтверждает, что мир окончательно ебанулся. Старый пидарас Лашанс разомлел от цитат из «Тошноты» и даже не заметил, что Грантер был пьян как лошадиное дерьмо на забродившем винограде; заметил Комбефер, тощий аспирантский очкарик, но было уже поздно, удача в очередной раз дала полапать себя за сиськи, и Грантер с чистой совестью отправился на Площадь Бастилии сжигать библиотечный учебник – он поспорил с Баорелем, что книга успеет догореть, пока курицы спохватятся, и не собирался упускать двадцатку. Курфейрак, по привычке подмигнув беленькой целочке Козетте, увязался за ним, но до Бастилии они не добрались – натолкнулись на довольного Монпарнаса, взяли по марке, раз уж такой случай, а дальше – дальше Грантер не помнит.
Но было очень, очень много виски.
- Эр, придурок, вставай давай, - весело щебечет Эпонина, сдергивая с него одеяло.
- Отъебись, - стонет он в подушку, - Пожалуйста.
- Заткнитесь и дайте поспать, суки, - недовольно шипит Монпарнас рядом с ним, и Грантер резко поднимает голову – отвратительная идея, кошмарная, голову будто молотком разбивают, мозги почти вылетают через нос, и чтобы он еще раз – и, действительно, он проснулся рядом с голым Монпарнасом. Какой сюрприз.
- Мы что, вчера трахались? – спрашивает он, потому что, наверное, нужно спросить. Он же джентльмен.
Монпарнас кривится так, будто Грантер предложил ему прогуляться на кладбище, обмазаться дерьмом и подрочить на сгнившие трупы. Эпонина за плечом Грантера недовольно фыркает.
- Вы, три идиота, голыми бегали по улице и орали Марсельезу. Какую-то порно-дрянь на мотив Марсельезы, в три часа ночи, «час славной ебли настал», серьезно? Вам повезло, вам очень повезло, что у меня пока нет аккаунта на ютьюбе.
- Ну вот. А мы бы прославились, - сонно бормочет Курфейрак откуда-то с пола. – Давай я себе загружу, а?
- Загрузишь – убью, - серьезно говорит Монпарнас. – У меня там наверняка отвратительная прическа.
Грантер лениво тянется почесать яйца - и тут вспоминает.
Первый день практики, мать его.
И он в полной жопе.
*
Заявку на практику Грантер, проебав все возможные сроки, накарябал на чеке из «Сексодрома» - и не будь Луиза ему должна за три косяка (у любой очкастой воблы внутри сидит обдолбаная шлюха, нужно просто найти к ней подход), сидеть бы ему в информагентстве, мотаться по выставкам кошек и долбанутым митингам в защиту папоротника.
В результате он попадает в “Республиканское обозрение”. Немногим лучше, но это хотя бы газета. Заштатная политическая дрянь для украшения сортира, но все же.
И потом, эту газетенку все равно никто не читает. Можно будет писать что угодно. Если его вообще опубликуют – трех штатных калек на шесть листов должно хватать с головой.
Вообще-то Грантер собирается провести лето, зависая с Курфейраком в барах, расписывая дома граффити и трахаясь. Все, что ему нужно, - чтобы до него не доебывались. Наработаться он еще успеет, если ему не повезет и он не сможет сдохнуть до выпуска. Курфейрак может сколько угодно понтоваться своим «Мондом» - к концу августа Грантер послушает, сколько раз и кому ему пришлось подставить жопу, чтобы напечатать хоть строчку, сколько раз его статьи выебут, разрежут на куски и сошьют в празднично раскрашенных румяных монстров, послушает и поржет.
Курфейраку недолго осталось быть собой. Скоро он превратится в закостеневшего буржуазного выродка, и Грантер торжественно напьется на его похоронах.
Сам он надеется, что все-таки успеет сдохнуть, прежде чем оно доберется и до него.
*
Он курит у входа – задрипанное, провонявшее кошками и турецкой едой двухэтажное здание, гордо именующееся редакцией, и это как раз то, что нужно, - когда из облупленных деревянных дверей выходит –
Ему даже слов не подобрать.
Его гребаная мокрая мечта.
- Грантер? – спрашивает мечта совершенным, звонким, глубоким голосом, и хотя Грантеру хреново настолько, что от того, чтобы блевануть мечте на ботинки, его удерживает только пустой желудок, его члену на все похуй. Потому что серьезно, перед ним сам долбаный Аполлон, синие глаза, солнечно-золотистые кудри, розовые губы – совершенный рот, пухлая нижняя губа, влажная от слюны, эй, да у мечты оральная фиксация, и под его взглядом язык нервно облизывает эти чертовы губы, и гей-радар у Грантера безупречный, сияющий и патентованый, так что –
- Грантер, - говорит мечта с плохо скрытым – да совсем не скрытым – неодобрением в голосе, и Грантер наконец отрывается от его губ. Синие глаза обжигают его стальным презрением.
- Ты опоздал на полчаса. Я Анжольрас. Твой куратор.
Последнее слово он почти выплевывает, разворачивается, чеканным шагом уходит внутрь, как будто не сомневается, что Грантер за ним последует.
Грантер бросает недокуренную сигарету и следует, чего уж там.
Не попялиться на такой зад – преступление.
*
Анжольрас приехал с юга – из Ниццы, надо же, и предки у него что надо, в светской хронике (которую Грантер находит, как только Анжольрас заканчивает инструктаж, бросает на него последний грозный взгляд и устраивается у себя за столом) дохуя их фотографий, тощая мамаша в шелках и жемчуге, высокий, мрачный отец с солдатской выправкой, будто родившийся в смокинге, и по ним в жизни не скажешь, что сын – это золотое совершенное недоразумение – имеет к ним хоть какое-то отношение.
Фотографий самого Анжольраса гугл не находит, и это пиздец, потому что как можно быть таким тупым и сидеть в этом задрипаном клоповнике, когда одна фотография принесла бы сотни евро и толпы поклонников, но, с другой стороны, Грантер не собирается жаловаться. И вообще, не зря же он год отучился на журналиста в сраной лучшей школе Парижа. Навык папарацци у него в крови.
Хотя какие фотографии. Анжольрас такой яркий, настолько нереально горячий, что его лицо Грантер видит, как живое, стоит ему закрыть глаза. Как будто оно выжжено на внутренней стороне век. Как будто он ослеп, когда увидел чертова бога.
Он с тоской вспоминает свою коллекцию порно – он собирал ее с пятнадцати, черт возьми, и по праву собой гордился, ведь даже Монпарнас охуел от того самого гэнгбэнга, а если ты удивил Монпарнаса, можно со спокойной душой пришивать себе на трусы золотые звездочки, - но если в этом дерьмовом мире и есть истина, то она в том, что отныне и всегда он будет дрочить только на Анжольраса. Потому что нельзя увидеть, как Анжольрас задумчиво слизывает каплю кофе с бока белой кружки, и остаться прежним.
Он кончает за полминуты, забрызгивает спермой дверь редакционного сортира (поверх выведенного черным маркером слова «республика»), и понимает, что пропал. С концами. Прощайте, сиськи, прощай, горячая ебля, заткнись, Эпонина, держи сотню, Монпарнас.
По крайней мере, хоть бухать он сможет как раньше. Анжольрас Анжольрасом, а работы в этом сарае наверняка не будет. А Анжольрас, может, ему и даст. Все покупается — любовь, искусство, планета Земля, вы, я. Кто угодно даст, если найти верный подход. А Грантер умеет, умеет искать, это единственное, в чем он хорош.
И лето будет охуенным.
В этот самый момент Вселенная гнусно ржет над ним, но он этого не слышит. Хотя, с его-то удачей, на что он вообще мог рассчитывать. Чертова оптимистичная зараза.
*
Журналистика нахуй ему не сдалась, так что первый раз, когда Анжольрас презрительно морщится над его статьей и начинает толкать речь о гражданских правах и свободе слова, Грантер честно смеется ему в лицо. В редакции – захламленной комнате с закрытыми ставнями, провонявшей дерьмовым кофе и старой бумагой – остались только они, третий день практики, а Грантер уже почти натер на руках мозоли, потому что лето жаркое, на кондиционер в этой помойке никто не тратится, и Анжольрас бесстыдно разгуливает в одной и той же растянутой, истончившейся от стирок майке с дурацким революционным принтом, рассеянно собирает волосы в растрепанный пучок на затылке, закалывает его карандашом, и чертовы выбившиеся локоны на его шее, изящной, как у античной статуи, и очерчивающиеся под майкой лопатки, и обнажающаяся кожа на пояснице, когда он потягивается, разминая затекшие мышцы, и какое вообще порно, что такое порно, и Грантер проводит куда больше времени в туалете, чем за столом. Но на третий день они наконец остались одни в редакции – Грантер выжидал, делал вид, что пишет статью об активистах борьбы со СПИДом, хотя добил ее за полчаса; и наконец, когда лысеющий маразматик Бабет, потный боров Гаррель и тупая раскрашенная стерва Буаси убрались, а Анжольрас даже не удосужился кивнуть им на прощание, сосредоточенно печатая, Грантер распечатал статью и подошел к его столу.
- Эй, куратор, - зовет он, присаживаясь на край, - Я жажду вашей мудрости. Оцените.
Анжольрас сперва не замечает его – он никогда не замечает ничего, стоит ему приняться за работу, - но вздрагивает, когда Грантер легонько бьет его по плечу свернутыми в трубочку листами, и переводит на него расфокусированный, растерянный взгляд. Он будто только проснулся, и у Грантера моментально становится на одну фантазию больше – спасибо, Анжольрас, Франция тебя не забудет, а мой член встанет тебе памятником, - но Анжольрас не был бы собой, если бы тут же не сосредоточился, не перекинулся обратно в собранного, серьезного, неприкасаемого спасителя долбаной Франции (на спасителя Франции Грантер тоже дрочит, у него есть уже пять с половиной любимых сценариев, и блять, как кто-то вообще выпустил Анжольраса на улицу, это же несправедливо, и если кто-нибудь посмеет обвинить Грантера в том, что его практика пошла по пизде, он просто покажет им фотографию – или лучше притащит Анжольраса живьем – и посмотрит, как они давятся словами).
- Сейчас, - кивает Анжольрас, забирая листы, и виновато смотрит на дешевые пластиковые настольные часы. – Не нужно было ждать так долго, ты мог обратиться в любой момент –
- Без проблем, - отмахивается Грантер, разглядывая порозовевшие от духоты щеки, идеальные скулы, маленькую родинку над ключицей, и сегодня он дрочил уже трижды, но это не предел, куда там, это только начало. – Я хотел, чтобы здесь больше никого не было. Знаете, чтобы все осталось между нами.
Анжольрас всего на пару лет его старше, а выглядит он – когда устает, вот как сейчас, - нетраханым семнадцатилеткой (и Грантер с удовольствием это исправит, дайте только время), но издевательское обращение на «вы» он принимает как должное, со спокойным достоинством, граничащим с равнодушием, и от этого у Грантера только стоит еще сильнее.
Анжольрас читает быстро, сосредоточенно хмурится, закусывая губу, машинально поглаживает бок кружки, которую он взял, но забыл поднести к губам; кофе давно остыл, и Грантер морщится от одной мысли – растворимая дрянь, три ложки с горкой, это вообще нельзя пить, не то что холодным, - и уже решает принести Анжольрасу нормальный кофе (и он даже готов поделиться своей чашкой, ему не жалко), но тут Анжольрас поднимает глаза.
И Грантера под его взглядом примораживает к месту.
А потом Анжольрас начинает говорить. И Грантер отмирает. И смеется ему в лицо.
*
- Сука, я чуть не обоссался от смеха, - говорит он ржущему Курфейраку этим же вечером. – Пиздец в том, что он же реально верит в это.
Каждое наше слово что-то значит, - сказал Анжольрас. - Неважно, что ты думаешь, неважно, что ты не веришь. Ты пришел сюда, чтобы делать мир лучше. Или хотя бы пытаться.
Я пришел сюда, потому что места получше закончились, - ответил Грантер, клыкасто ухмыльнувшись, - А в журналистику – потому что это бабло, и я могу писать одной рукой, пока вторая дрочит мой хуй. И никто не заметит.
Анжольрас побледнел, аккуратно положил его статью на стол, приказал – сука, другого слова не подобрать, золотой мальчик действительно отдал приказ – переписать, и больше не сказал ни слова. Грантер спрашивал, умолял, под конец предложил прокатиться на мотоцикле – но Анжольрас на него даже не посмотрел.
И теперь Грантеру почему-то хуево так, как не было никогда.
- Значит, ага, - фыркает Курфейрак, выдыхая после шота водки. – В этой дерьмовой газетенке. Да ее не читает никто. Надо же, такие кадры еще остались.
- Завали ебало, - огрызается Грантер, удивляя самого себя, потому что разве не он только что сам опускал эту газетку, и разве Курфейрак не высказал то, о чем он подумал, но... – Не хуже твоей пафосной дряни, а то и лучше. Эй, мой куратор хоть знает, как меня зовут.
Курфейрак морщится, жестом просит у бармена текилы, и открывает рот, чтобы ответить, но Эпонина, дожевывая дольку лайма, обрывает его взмахом руки, звоном бесчисленных браслетов.
- А ты напиши про него в блог, Эр, - блестит она темными глазами, - Дай другим поржать. Глядишь, станешь тысячником, сможешь жить на рекламе.
Грантер беззлобно посылает ее нахуй и тоже просит текилы.
А потом – потому что он окончательно долбанулся, и потому что Анжольраса нет рядом, - переделывает на планшете гребаную статью.
*
Лето катится в пизду, и Грантеру даже нечем оправдаться.
Как назло, его друзья – так называемые друзья – скатываются в уныние на глазах, вместе с ним, как будто это сраная чума. Эпидемия недотраха. Эпонина грозилась проехаться на мертвой петле топлесс, а теперь она задумчиво выводит на кофейных стаканчиках сердечки, покупает юбку и пытается меньше материться; Курфейрак случайно натыкается на очкастого аспиранта в гей-баре и вдруг начинает капать всем на мозги серьезным отношением к учебе; даже Монпарнас – вот уж от кого Грантер не ожидал – внезапно начинает копипастить в твиттер стихи Рембо, рвет всем ленты цветочными хэштегами и обдалбывается раз в неделю, а не как обычно.
Они трое радостно держатся за руки и заплетают друг другу косички, приближаясь к водопаду тупопиздности, и только и мечтают сорваться вниз. Грантер отказывается в этом участвовать – он вообще ни при чем, блять, да единственная его проблема в том, что обладатель лучшей задницы в Париже ему не дает.
Но если другим у него врать получается, то себе –
Хотя он старается.
Он же не влюблен. И не влюбится.
Это просто лучшая задница Парижа – и лучший член Парижа, он поклясться готов, хоть и не видел – боги, это же Анжольрас, а Анжольрас во всем совершенен. И даже то, что они как-то совершенно незаметно перешли на «ты», ничего не значит.
Просто секс. Только и всего.
Его просто заебало дрочить.
*
Анжольрас вечно жрет какую-то дрянь – растворимые супы, моментальню лапшу, куски зачерствевшего багета, запивая своей растворимой бурдой – и на третью неделю Грантер не выдерживает и покупает два багета с индейкой.
- Ты же не веган? – спрашивает он в обеденный перерыв, когда Анжольрас уже достает из ящика очередной пакетик дерьмового химического бульона, и, право слово, Грантер студент, и он живет в сраной общаге, но даже у них никто не падает настолько низко. – В меня больше не лезет. Делюсь.
Анжольрас неодобрительно смотрит на него, сдувает упавшую на глаза прядь, и Грантер опять перестает думать. Кому нахуй нужны мозги.
- Лучше бы ты отдал эти деньги на благотворительность, - упрекает Анжольрас. – Ты знаешь, что даже три евро способны изменить многое?
Но сэндвич он берет.
И Грантер бесстыдно любуется его порозовевшими скулами, пока он ест.
Три евро дохуя изменяют.
С тех пор он приносит еду на двоих каждый день. И Анжольрас никогда не отказывается.
*
- Что за хуйня, - жалуется Эпонина, когда они лежат на крыше и смотрят на звезды. Грантер согласно хмыкает и делает огромный глоток абсента. Похуй на правила – Курфейрак пытался настоять на стаканах и сахаре, но вчера он гулял со своим аспирантиком в Люксембургском саду, и кто теперь будет слушать этого педика.
Сегодня суббота, и завтра в десять у Грантера митинг. Анжольрасу нужен фотограф.
- Нет, реально, что за хуйня, - тоскливо тянет Эпонина, когда Грантер передает ей бутылку. – Так не бывает. Серьезно, благородство благородством, но у меня охуенные сиськи! А его даже это – он даже не замечает –
Она всхлипывает, глотает слишком много, громко отфыркивается, и все они делают вид, что не замечают, как у нее блестят глаза.
Грантер с Курфейраком оба видели Мариуса – барона Понмерси, как Эпонина иногда в шутку его называет (за его старомодное целомудрие, за смешной высокопарный слог и ужасающие стихи, а еще за то, что он никогда не пялится в вырезы ее маек, и за то, как наивно он верит в рыцарство, а вообще-то просто за то, какой он замечательный, и любви в прозвище куда больше, чем издевки) – и оба подтвердили, что Мариус натуральный и свеженький, как подснежник. Двойной гей-радар не ошибается никогда. Бедняге Эпонине просто не везет.
Мариус не обращается с ней как с ребенком, совсем не замечает, что она младше, он рассказывает ей о себе, спрашивает совета насчет родителей, пишет ей в фейсбуке посреди ночи, старательно помогает учиться, терпеливо объясняет, когда она чего-то не понимает, и каждый раз к ее приходу покупает новые пирожные.
Они все про него знают, дня не проходит, чтобы Эпонина, глотнув вина, не разродилась влюбленной одой барону Понмерси, и это было бы жалко, не будь они с ней в одной лодке. Прекрасный, благородный, будто шагнувший в ее жизнь из гребаного девятнадцатого века, Мариус. Он наизусть цитирует Томаса Манна, по памяти рисует карты наполеоновских войн, смешно, но очень похоже изображает генерала де Голля, рассказывает о величии, о силе и истории, и говорит так просто и интересно, что его хочется слушать вечно. Ему хочется верить.
Грантер – единственный нормальный человек, еще не скатившийся до пьяных звонков, коровьих взглядов и мычащих признаний, - и рад бы посмеяться над Эпониной, потому что это сопливая хрень и совсем на нее не похоже, но есть одна небольшая проблема.
Когда Анжольрас начинает затирать про равенство, про то, как однажды их слова что-то изменят, про то, как важна пресса для республики и свободы, - это смешно, это пиздец похлеще стэндапов, но.
Но каждый раз Грантер просто переписывает статьи.
Так что не ему осуждать Эпонину.
- Любовь - сраное дерьмо, - решительно выдает Эпонина, откашлявшись.
Мопарнас и Курфейрак согласно вздыхают.
Грантер заговаривает об ирландской магии. Пока они не успели его спросить. Пока он сам не успел подумать.
*
Анжольрас живет на какие-то центы, как ебанутый отшельник, и когда Грантер, набравшись смелости (набравшись травки в сортире, если уж быть точным), спрашивает его, неужели крутые родители по доброй воле позволяют единственному сыну просирать свою жизнь в такой перди (травка всегда плохо влияла на его словарный запас), Анжольрас просто устало потирает глаза и вздыхает.
- Не думаю, что тебя это касается, - отвечает он.
А потом, когда Грантер предлагает прогуляться до Старбакса, - потому что это не дело, нельзя вечно пить эту дрянь, чувак, и раз уж мы собрались просидеть здесь всю ночь, хоть на полчаса можно расслабиться, - Анжольрас вдруг соглашается.
И через два часа, когда Грантер подливает в свой латте виски из подаренной Курфейраком фляжки, Анжольрас, забравшийся в кресло с ногами и задумчиво оттирающий с запястья чернила (потому что он восхитительный придурок и единственный человек во всем городе, кто еще пишет заметки ручкой), рассказывает ему, как в семнадцать лет он ушел из дома, чтобы найти себя.
- Я тогда отвратительно писал, - сообщает он с полузаметной улыбкой, и желудок Грантера вдруг ухает вниз, как набитый льдом мешок, - Но мсье Ламарк меня взял. Тогда мы только начинали, но мою статью пустили в печать уже во втором номере – «Рыдающая Республика», можешь найти и посмеяться. Теперь это уже не его газета, но, знаешь, я не могу уйти. Сначала мы должны – сделать так, чтобы нас услышали. Хотя бы из уважения к его памяти. Можешь думать что угодно, но –
- Это круто, - шепчет Грантер, глядя ему в глаза. – Круто. Когда есть в кого верить.
Анжольрас улыбается в стакан каппучино.
Грантер просто слышит, как на небесах какая-то тварь начинает наигрывать «Маленькую сумасшедшую штучку».
А потом Анжольрас распознает в его мычании мелодию – и признается, что любит группу “Queen”.
И это гребаная тяжелая артиллерия.
*
К августу Грантер перестает дрочить. Анжольрас засыпает на принесенном Курфейраком свежем номере «Монда» (только что из печати, Эр, смотри, моя заметка на восьмой странице!), и время близится к трем, но Анжольрас уже пару недель пытается в одиночку вести их сайт, потому что что за газета без новостной ленты, ты прав, Грантер, - и каждый день засиживается до рассвета. Грантер смотрит на следы чернил на щеке, на серые тени от длинных ресниц, и тянется, чтобы заправить за ухо выбившийся золотистый локон.
Анжольрас вздыхает во сне, кожа у него нежная и теплая, пальцы Грантера покалывает, будто он осквернил статую Магдалены.
Он остается до утра. И, как приличный студент журфака, за пятнадцать минут в совершенстве овладевает умением обновлять сайты.
*
Когда в конце августа Анжольрас ловит его рядом с Лувром, Грантер широко улыбается и показывает ему свой рисунок, потому что это пора прекращать.
- Наша школа, - гордо говорит он, жадно разглядывая прекрасное лицо в ожидании гримасы отвращения. – С натуры.
На рисунке – вставший член с окнами, тщательно прорисованная головка, и, конечно, Анжольрас отчитает его, потому что смеяться над старейшим учебным заведением, куда ему посчастливилось попасть, - это недостойно, и...
Анжольрас моргает, разглядывая рисунок. А потом сдавленно фыркает, откидывает голову – и в голос смеется.
Сволочь.
*
Когда наступает сентябрь, Анжольрас в командировке – выбил себе интервью с руководителем Интерпола, за свой счет отправился в Лилль, и разве можно было ждать от него чего-то другого, - так что в свой последний день Грантер даже не может с ним попрощаться.
Оно и к лучшему.
Вернуться в реальность и нахуй забыть все это. Монпарнасу в очередной раз не дали (а потому что нехуй было западать на романтичного натурала, и пусть он только попробует сказать, что Грантер не предупреждал), и все это дерьмо его порядком достало, так что у Грантера есть, с кем вернуться в строй.
Переписку –
(Эй, Анжольрас! Все волшебные сказки завершаются одной и той же фразой: «Они жили счастливо и народили много-много детей». Точка, конец. Но никто не расскажет нам, что было дальше, а было так: прекрасный принц, узнав, что дети не от него, начинает пить мёртвую, потом бросает принцессу и уходит к молоденькой любовнице; принцесса пятнадцать лет кряду посещает психоаналитика, её дети балуются наркотой, старший кончает жизнь самоубийством, а младший торгует собой в садах Трокадеро.
Вечером в Трокадеро, журналистское расследование.
Предлагаешь опросить шлюх?
Работников секс-индустрии. И не опаздывай.
Серьезно?
Я же должен тебя учить.
- и миллиард других сообщений, глупых смайликов, строчек из песен, цитат для эпиграфов, советов по композиции, как справиться с боязнью чистого листа, журналистская этика, все это дерьмо – )
- переписку Грантер удаляет. Ему приходится напиться, но заразу лучше вырвать с корнем сразу. И продезинфицировать. Вином.
Анжольрас – зашибенный куратор, за два с половиной месяца с ним у Грантера вышло двадцать статей, и Курфейрак со своими пятью заметками смотрит волком; Анжольрас сказал, что Грантер отличный соавтор, что его мнение добавляет статьям перспективу, и пропускал статьи в печать, даже если не был согласен. Свобода слова. Долбаная свобода слова, долбаный охуенный идеалист, какого хрена, это все уже в прошлом, эй, Курф, с тебя бутылка.
Все возвращается на свое место.
Однажды Грантер, может, даже сможет кого-нибудь трахнуть – и не закрывать при этом глаза.
*
А в начале октября Анжольрас ждет его у выхода. Опирается на велосипедный заборчик, потягивает кофе, просматривает что-то на планшете и выглядит отстраненным, но Грантера замечает сразу же, как коршун.
Грантер слабо машет ему рукой, пихает в спину таращащегося Курфейрака, потому что они, мать его, торопятся, и у него нет времени, и ему не нужны прощальные напутствия. Но Анжольрас подходит прежде, чем он успевает уйти.
- Эй, - говорит он, раскрасневшийся от осеннего ветра, с растрепанными волосами, улыбается, смотрит в глаза, и Грантер вдруг понимает, что все было бесполезно. Что бы он ни делал, ближайшие два месяца слушать ему Эллен Ролле и рыдать над стянутой у Анжольраса отвратительной красной банданой. Может, Эпонина поделится с ним записью концерта Тейлор Свифт. Они смогут накрасить друг другу ногти.
- Я вернулся вчера, - сообщает Анжольрас, зачем-то разглядывает свои руки, пока Грантер просто пялится, пока есть возможность. – Слушай. Я понимаю, что мы – не лучший вариант, и ты запросто найдешь место куда престижней, но с твоим приходом наш тираж вырос, а блог на сайте был популярным, так что, если ты захочешь...
Обречь себя на месяцы ада, смотри-но-не-трогай, дурацкое чувство юмора, глупую наивность, от которой сводит зубы, бесконечные ночные смены, катящуюся в пизду учебу и непонятные, странные, отшибающие мозг чувства.
- Охуенно, - отвечает Грантер, даже не дав Анжольрасу договорить. – Да здравствует Республика. Считайте, я с вами.
*
Когда я ничего не говорю, это хороший признак: значит, я оробел. А когда я робею, это очень хороший признак: значит, я смущен. А когда я смущаюсь, это совсем хороший признак: значит, я влюблен. Но когда я влюбляюсь, это очень плохой признак.
the end
URL записи